Я, наверное, схожу с ума.
Она снится мне, снится все чаще – безумная, дикая и отчего-то рыжеволосая.
В моем мире, полном черного и белого – нет места ее страсти, но она хохочет, откидывая назад голову, громко и презрительно, черно-алые одежды, от вида которых покраснели бы все английские джентльмены и умерли от зависти леди – на ней они сидят как влитые, подчеркивая высокую грудь, точеную талию и расходясь вниз широкой, почти цыганской юбкой с разрезами до бедер.
Бесстыдно пляшет передо мной – протяни руку, она подставится, дастся в руки и упадет в объятия, жарко целуя, шелковые губы и острые клыки оставят на шее дурманящие следы. Из ее объятий невозможно уйти, не забрав ее с собой.
читать дальшеИ то, что составляет мой разум, в ужасе отшатывается от нее – если бы знал крестное знамение, он перекрестился бы, не понимая ее, не нуждаясь в ней и истерически боясь. Его белые одежды не перенесут ее кровавых игр, нежное сердце вспыхнет и сгорит от жара ее страсти.
А то, что все чаще пытается овладеть сердцем – жаждет ее неистово, до дрожи сжимая кулаки в черных перчатках, чтобы не кинуться первым в ее объятия, прижимая к себе, как любовницу и жертву, по-хозяйски запустить руки в огненные волосы, причащаться ее безудержно, слушая ее победный, ликующий хохот и отвечать ее лобзаниям.
Ее имя – Ненависть.
Я звал ее, и она не приходила так долго… что теперь я держу последние оплоты, она разрушила остальное, смела резким танцевальным движением и уже почти поставила ногу в сапоге на шпильке – мне на грудь, пробивая сердце. Если бы не нелепая случайность, она овладела бы мной уже тогда.
Но сейчас – сквозь жажду и безумие прорывается голос рассудка, жесткий и звонкий, как удар кнута. Он кричит о том, что владеть ею – не моя судьба, и мой путь – иной, и что пасть на ее ложе слишком легко и слишком многих она сгубила безрассудством. И я сознаю и понимаю его правоту… но когда она подступает к горлу, острыми когтями безжалостно и сладко впиваясь в сердце, сопротивляться ей почти невозможно и ее каблуки выбивают победный туш на остатках моего самоконтроля.
Настанет день… настанет день, и белая фарфоровая статуэтка сознания отлетит прочь, с каким удовольствием я разобью ее о стену, обретая мощь творить то, над чем сейчас не властен. Убивать и мучить, щедрой рукой воздавая тем, кто причинял мне боль, кто был причиной моих слез – и слез тех, кого я любил! Она поведет меня под руку, направляя взгляд и силу – туда, где им самое место, в широкий хлесткий крест на конце стилета, и алое сияние перечеркнет то, что я вынужден терпеть сейчас. А, возможно, и сразу – тонкая изумрудная нить соединит меня на секунду с врагом, и два коротких слова, рожденных милосердием, избавят мир от очередной мрази. Тогда – ее наслаждение будет коротким и сокрушительным.
Но, возможно, что этот день будет иным – и беспощадный ослепительный свет вырвет ее из ее обители в моем сердце – и жалкая, скорчившаяся тень у моих ног превратится в прах под знаменем ледяной чистоты разума, отстраненно наблюдающего муки поверженного чувства. Тогда – когда время ее власти пройдет, и я смогу с улыбкой вспомнить время, когда не поддался искушению.
Я не знаю, каким будет этот час. Знаю только, что один из них – придет однозначно. (с) Zilah